Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - Александр Дюма

При прохожденье мимо и при встрече.

Так, впрямь и вкривь, то тише, то быстрей,

Подобные изменчивому рою,

Крупинки тел, короче и длинней,

Плывут в луче, секущем полосою

Иной раз мрак, который, хоронясь,

Мы создаем искусною рукою.

Как струны арф и скрипок, единясь,

Звенят отрадным гулом неразымно

Для тех, кому невнятна в звуках связь,

Так в этих светах, блещущих взаимно,

Песнь вдоль креста столь дивная текла,

Что я пленился, хоть не понял гимна.

Что в нем звучит великая хвала,

Я понял, слыша: «Для побед воскресни»,

Но речь невнятной разуму была.

Я так влюбился в голос этой песни,

И так он мной всецело овладел,

Что я вовек не ведал уз чудесней.[43]

Произнося последние слова, приговоренный был так хорош, так полон вдохновения и веры, что его товарищи стали рукоплескать ему, как будто он был актером на подмостках. И звон цепей смешался со звуком аплодисментов.

Вдруг среди криков «Браво!» и железного лязга из соседней комнаты, то есть из часовни, послышался крик:

— Мой сын! Где же он? Где мой сын?

Эммануэле узнал этот голос. Он закричал:

— Отец, я здесь! Отец!

И забыв, что он в оковах, он с такой силой рванулся навстречу отцу, что одна из цепей, та, что сковывала его правую руку, оборвалась.

Но, остановленный в своем порыве кандалами, приковывающими к полу его ноги и левую руку, юноша тут же вновь со стоном рухнул на тюфяк.

В это мгновение старый Джузеппе Де Део появился на пороге и бросился в объятия сына с криком:

— Эммануэле! Дорогой Эммануэле!

И оба, отец и сын, замерли, сжимая друг друга в объятиях, так что черные кудри молодого человека смешались с седыми прядями старика.

Несколько мгновений продолжалось молчание и слышались только рыдания Джузеппе Де Део, чье сердце таяло в сыновних объятиях.

Старик первым нарушил молчание.

— Вы же знаете, — сказал он двум тюремщикам, сопровождавшим его, — я имею право остаться с ним наедине.

Тюремщики были, без сомнения, предупреждены об этой милости, оказанной бедному отцу, так как они уже принялись освобождать двух других молодых людей от их оков и вскоре увели их в часовню.

Отец с сыном остались вдвоем.

— О государыня, — прошептала я на ухо королеве, — нельзя ли избавить его от цепей, чтобы в этот счастливый миг, которым он обязан вам, он мог забыть, что он узник?

— Пусть он сам попросит об этой милости, — сказала королева, — и она будет ему оказана.

Но, по-видимому, даже тюремщики были растроганы происходящим: они возвратились к Эммануэле Де Део, отомкнули ножные кандалы, а потом сняли и последнюю цепь, отягощавшую его левую руку.

Он поднялся, тряхнул головой, словно молодой лев, только что вырвавшийся на волю, и удовлетворенно вздохнул.

— Ах, мой дорогой отец! — весело воскликнул он, как будто все худшее уже было позади. — Как славно увидеться!.. Но какому чуду я обязан счастьем видеть вас и этими мгновениями свободы?

— Это и в самом деле чудо, мой дорогой Эммануэле, так что я едва могу этому поверить, — отвечал старик. — Я был в храме святой Бригитты, молил Господа прийти нам на помощь, когда явилась дама, присланная ко мне от имени королевы.

— От имени королевы? — воскликнул Эммануэле, глядя на отца с безмерным изумлением.

Потом взор его заметно омрачился и он повторил:

— От имени королевы? Нет, это немыслимо!

— Сначала я и сам сказал то же, но потом мне пришлось поверить. Я последовал за дамой, она посадила меня в карету и повезла во дворец.

— А кто эта дама? Вы ее знаете? — с живостью перебил молодой человек.

— Нет, — отвечал старик неуверенно.

— Вы знаете ее, отец, — возразил юноша. — Это была маркиза де Сан Марко? Или баронесса де Сан Клементе?

Старик покачал головой.

— Да скажите же мне, отец! Кто это был?

— Я полагаю, — отвечал дон Джузеппе, явственно опасаясь, что его признание произведет неблагоприятное впечатление, — полагаю, что это супруга английского посла.

— Супруга английского посла! Леди Гамильтон! Эмма Лайонна! Кто дал право этому погибшему созданию вмешиваться в наши дела?

— Сын мой, — вскричал старик, — не говори о ней так! Я готов поклясться, что это она просила королеву помиловать тебя.

— Просила королеву меня помиловать? Что вы такое говорите, отец? Ведь это королева пожелала, чтобы нас обрекли на смерть. Она не может захотеть нашего помилования.

— И однако я принес его тебе, сын мой.

— Вы мне его принесли?

— Да, но с одним условием.

— Ах, вот как! — губы Эммануэле презрительно дрогнули. — Ну, посмотрим, что это за условие, отец.

И молодой человек небрежным движением опустился на скамейку.

Отец положил руку ему на плечо.

— Сначала надо, дитя мое, чтобы ты хорошенько подумал о том, как велика моя любовь к тебе, в какую глубокую скорбь, в какую бездну одиночества ввергнет меня твоя смерть…

— Отец, скажите мне сейчас же, каково это условие, иначе я подумаю, как предполагаю уже сейчас, что принять его невозможно.

— Мы уедем, дитя мое, покинем Италию, а потребуется — и Европу! Если я смогу быть рядом с тобой, что мне за разница, в какой части света нам предстоит жить!

— Признайтесь, отец, — с горькой улыбкой сказал молодой человек, — что от меня требуют какой-то низости, мысль о которой ужасает и вас самого!

— Подумай о бесчестье, которое публичная казнь навлечет на нашу семью, вспомни, что ты приговорен к позорной смерти!

— Позорная смерть лучше позорной жизни, отец. Скажите мне: на каком все-таки условии они согласны оставить меня в живых?

— Дитя мое, подумай и о том, что исполнив желание королевы, ты спасешь не только себя, но и обоих своих товарищей.

— Но в конце концов, — вскричал Эммануэле Де Део, в нетерпении топая ногой, — чего желает королева?

— Мой возлюбленный Эммануэле, — сказал старик, — ведь тебя приговорили только потому, что ты упорствовал и отказался давать показания судьям.